Его жизнь была такой же экстраординарной, как его появления на публике. Он пережил бойкоты, разгулы, скандалы и карьерный спад, последовавший за женитьбой на 13-летней кузине (на фото он играет для нее). В сумерки жизни, в последние ночи здесь и сейчас, он иногда продолжает удивляться: «Вел ли я людей правильным путем?». Но он не вел людей туда, куда они не были готовы идти. Даже в самые бесплодные времена, когда сигаретный дым висел как слезоточивый дым в маленьких кабаках и Джерри Ли мог споткнуться по пути на сцену, он давал людям то, чего они искали. Люди говорили о нем много чего. «Говорили обо мне как о собаке», как выражался он сам. Но немногие могли сказать, что он не мог выдать настоящее шоу. Начиналось оно обычно без помпы. Он просто выходил, часто когда бэнд был в середине песни, и садился: «Дайте мне мои деньги и покажите пианино». Но заканчивалось всё большим взрывом. Великий Хэнк Вильямс поднял сердца его поколения своим «Блюзом больного от любви». «Хэнк поднял их с колен, а Джерри Ли заставил танцевать», – говорит Джерри Ли. Они любили и Элвиса, но в нем была мягкость, род красоты, которую мужчины не понимали. Зато они отлично врубались в Джерри Ли, напоминавшего сжатый кулак и опасного, как раскачивающаяся в этом кулаке монтажка. В 60-х молодежь набивалась по 10 человек в машину, чтобы ехать послушать его. «Я был дик, как горный козел, – говорил делавший шины на Goodyear Джон Кауч, – и он меня смущал». Как и его жену Джо. «На Элвиса катили бочки за то, что он тряс ногой. Джерри Ли тряс всем», вспоминает она. Хуанита Фейр, принадлежащая к Церкви святости, помнит только одну вещь, и говорит ее шепотом. «Он играл на пианино своей задней частью». То же смущение Джерри Ли мог вызвать и в эпоху ютуба и интернет-магазинов шин в Краснодаре или Вашингтоне.
В середине 80-х он играл по 4 часа без перерыва в «Ста дубах», которые называли танцхоллом, потому что это звучало приличнее, чем то, что было на самом деле: пивная забегаловка. Джерри Ли появлялся, измотанный на вид и бледный, но играл, играл и играл до трех утра. Через некоторое время бледность исчезала. В пол-третьего утра он уже выглядел хорошо.
«Было рокабилли. Был Элвис. Но чистого рок-н-ролла не было, пока Джерри Ли Льюис не постучался в дверь», – говорил он сам. Некоторые историки могут оспаривать это, но все равно другого такого, как он, не было. Игравшие с ним говорили, что он способен вызвать, как духов, тысячу песен и сыграть каждую на семь разных ладов.
Первооткрыватель Элвиса, основатель знаменитого лейбла Сан Рекордс Сэм Филлипс, сам оседлавший молнию четыре или пять раз, называл Джерри Ли самым талантливым человеком, с каким он когда-либо работал, белым или черным, одним из самых талантливых людей, ходивших по божьей Земле.
«Я был совершенным одно время, – говорил о себе сам Джерри Ли Льюис. – Однажды я был невероятно совершенным, с того самого момента, как коснулся сцены». Если бы это сказал кто-нибудь другой, то оно бы воспринималось не более как кичливое заявление. Но в устах Джерри Ли это почти что слишком скромно. Великий гитарист, игравший на многих хитах того же Сан Рекордс, Роланд Джейнс, однажды сказал, что даже сам Джерри Ли не представляет, насколько он хорош.
«Я не пай-мальчик, – говорит он. – Но во мне нет никакой липы. Я никогда не представлялся кем-то, всё, что делал, делал в открытую. Я жил по полной и хорошо проводил время, делая так. Я никогда не хотел быть плюшевым мишкой».
Его чествовали законодательные собрания штата, ему перемывали косточки знакомые и незнакомые. Он не признавал детей, уходил от жен и подруг и не заботился о том, имеют ли смысл его действия для других. «Я делал что хотел, – говорил он. – Другие только хотели делать то, что делал я». Его не беспокоило земное искупление. У него были заботы побольше этой.
Он играл семь десятков лет, в пабах, дворцах, на стадионах, в забегаловках, то для тысяч зрителей, то для горстки выпивох. Дикий и необузданный в 50-е, полузабытый в середине 60-х, лидер топов чартов в начале 70-х, безумец, разбивавший Роллс-ройсы и покупавший реактивные самолеты в их конце и начале 80-х, он всегда играл музыку.
Он притягивал скандалы. Роллинги фактически обвинили его в убийстве. Говорили, он застрелил своего басиста. Нескольких человек ударил микрофонной стойкой. Играл, когда едва мог стоять, провел два десятка лет, скитаясь по пустыне, напичканный лекарствами, разыскиваемый налоговиками и адвокатами по разводам. В его жизни было больше драк, лекарств, алкоголя, аварий, женщин, выстрелов, случайных и намеренных, чем смертный, казалось, может пережить, но он играл. Как-то интервьюер спросил его: «Я слышал как-то, что Вы…» и был прерван на этом самом месте ответом: «Да, может, я сделал это».
Дверь его спальни усилена стальной арматурой. За подушкой 79-летний Джерри Ли хранит заряженный длинноствольный пистолет, в тумбочке – небольшой арсенал, на прикроватном столике держит компактный черный автомат. Из одной двери торчит финка. В ногах спит собака (чихуахуа, но кусачий).
В преклонные годы он имеет высокомерное и (говоря относительно) трезвое достоинство, но это не есть благообразная старость. Труднее выразить, какой он, чем то, каким он не является. В нем не заметно печали, кроме как в редчайшие моменты. Он не плавает в сожалениях, даже когда гуляет между могил своих двоих сыновей и многих людей, которых любил. Шесть из его браков закончились руинами, два из них – гробами. Ему кажется, что он может кое-что себе позволить, но уж никак не нытье. Мужчина вроде него не имеет на это право: южанин, настоящий, а не вроде современных южан, которые никогда не дрались с ревнивым мужем и не меняли колесо. Большинство его друзей и ближайших родственников сейчас защищают его, наводят глянец на легенду о нем. Что не значит, что от него не ждут выходок в том духе, когда его прозвали киллером. «Он больше не запрыгивает на фортепьяно, – говорит 45 лет игравший с ним бок о бок гитарист Кенни Лавлейс. – Но все равно, он выходит, садится – и вы знаете, что Киллер здесь».
«Я родился, чтобы быть на сцене, – говорит он сам. – Я не мог дождаться этого момента. Я мечтал об этом. И я был на сцене всю мою жизнь. Вот где я счастливее всего. Вот где я почти удовлетворен». Он знает, что таких речей в общем ждут от музыкантов под старость, и добавляет тоном, в котором слышится предупреждение: «Я действительно люблю это. Ради этого приходится от многого отказываться. Это трудно для семьи, для твоих женщин, для людей, которые тебя любят. Но я выбрал мечту».
И большую часть жизни он давал своим фэнам больше, чем они платили, медленно и с душой, быстро и тяжело, пока полиция не врывалась в очередной клуб и не уходила со сцены без него, как оно бывало и с другими рок-н-ролльными идолами, включая великого Чака Берри. В Нэшвилле толпа обезумевших поклонниц сорвала с него одежды, оставив одни трусы, и он до сих пор вспоминает этот эпизод с ворчанием: ему не дали закончить шоу.
«Я делал это для них, людей», говорит он. Хотя большую часть времени делал это для себя самого, потому что без музыки, может, просто перестал бы существовать. Он был бы как всякий другой. Он признает, что бывал чуть пьян или безумен. Даже сегодня кажется, что единственные люди, которым он может доверять – те, что опрокидывают сиденья, вскакивая на ноги в зале или молят его о еще одной песне. Только они запомнят его правильно. «Я смотрю в их лица, – говорит он. – Смотрю туда и знаю, что дал им что-то, о чем они не знали, что это есть в мире. И я знаю. Они меня не забудут».
Он бил по клавишам, отпинывал сиденье и поднимал слушателей на ноги, и они крутились и вертелись и прыгали на сцену, смыкаясь в тесный круг у его рояля. Женщины рыдали и были на грани потери сознания или смерти. Он смотрит в старости эти записи себя юного, притоптывает время от времени, играет пальцами в воздухе, рычит дуэтом с собой и ухмыляется недобро. Когда песня закончена и молодой Джерри Ли на сцене отвешивает преувеличенный поклон, старый Джерри Ли откидывается на подушки, довольный. Затем из полумрака его спальни едва слышно доносится «хи-хи-хи».